Я страдаю.
Надо пойти убраться, а я страдаю. (Нет, до уборки я тоже доберусь, просто вот.)
С другой стороны — зачем я отнимаю у себя право на страдание? Если это тяжёлая, но необходимая вгутренняя работа, то лишать себя этого процесса и его результата — просто глупо.

Впрочем, я даже не хочу рациональных оправданий. Моя боль имеет право быть и проявляться как таковая, по факту своего существования. Да, мне больно из-за глупой Р., которая постоянно хамит, и от мысли, что мне придётся порвать с ней и тем самым лишить себя чего-то важного, о чём я даже не подозреваю, пока этого не происходит, и оно оно ещё на месте.

Я боюсь не только за неё, но и за себя.

Фортунатус, например, в какой-то момент попросту упал в моих глазах, и я прервала с ним общение в принципе. Моими прощальными (как оказалось) словами стало краткое "нам больше нечего обсуждать". Здесь же какая-то другая история, здесь куда больше жалости и страха, я продолжаю воленс-неволенс вписываться в картину проективной идентификации Р., одновременно разрушая её. Ор в том, что ни к чему это не приводит, она продолжает вести себя отталкивающе и заниматься самоуничтожением.

Почему-то вспомнилась прощальная речь Сидиуса к Плэгасу. Если мне будет дано сказать ей какое-то последнее слово, я его скажу.

Я не знаю, что мне делать с этой музыкой.
Я просто знаю, что время пришло. Пришло время посмотреть правде в глаза. Мне посмотреть. Не ей, она — не моё дело. Мне.